Иногда я читаю лекции. Деканы журналистских факультетов не знают, как назвать предмет, о котором я рассказываю, и поэтому называют его социальной журналистикой, как будто бывает какая-то еще журналистика, кроме социальной. Приглашая меня прочесть лекцию студентам (редко, не чаще раза в год), деканы говорят: «Расскажите, как писать об инвалидах, сиротах, больных, умирающих...» Если бы не политкорректность, просьбу можно было бы сформулировать так: «Расскажите, как писать про этих несчастных, про которых никому не интересно».
продолжениеЭто довольно странная просьба. Любой человек рано или поздно становится сиротой, инвалидом, больным и умирающим. Никаких историй, стало быть, кроме историй про больных и умирающих сирот, рассказать нельзя. Сирота Наполеон завоевал полмира. Инвалид Бетховен написал «Оду к радости». Больной М влюбился. Умирающий N был счастлив. Ну, можно рассказать историю еще про то, как больной игнорировал свою болезнь, сирота игнорировал свое сиротство, а умирающий отрицал смерть.
Просьба «расскажите, как писать о несчастных» равняется просьбе пересказать коротенько всю мировую литературу. Тем не менее я рассказываю, раз уж попросили.
Я рассказываю про реабилитацию детей с детским церебральным параличом, про девочку, которая не умеет ходить и сидеть, но зато умеет читать и кататься на велосипеде. Я рассказываю, какой именно должен быть велосипед, чтобы на нем катался ребенок, едва способный держать голову. Я рассказываю, как можно научить чтению ребенка, который не говорит, и как можно узнать, что ребенок читает книжку, если он не умеет переворачивать страницы и произносить прочитанное вслух.
Еще иногда я рассказываю про центр для взрослых аутистов «Антон тут рядом» в Петербурге. Про двадцатилетнего парня, который не умел понимать ничего внятного и не умел говорить ничего внятного, но вот научился в центре «Антон тут рядом» печь оладьи, приходит каждое утро, печет оладьи, и это его радует, не говоря уж про то, что это вкусно.
А бывает, что я рассказываю про хоспис, про взрослый и про детский, про то, что смерть, разумеется, неизбежна, но можно лишить ее отвратительных инструментов, с которыми она приходит: боли, грязи и унижения.
А больше всего я люблю рассказывать про несовершенный остеогенез — про хрупких детей, которых отличает удивительная доброжелательность.
Студенты слушают меня и говорят: «Как вы все это выдерживаете?» Как будто нужна какая-то особая выдержка, чтобы катать ребенка на велосипеде, обнимать ребенка или есть оладьи. Некоторые студенты потом в социальных сетях пишут, что Панюшкин на протяжении целой академической пары выжимал из них слезы. Иногда пишут, что спекулировал на детях и давил на жалость.
Это очень странно.
Я рассказываю им про счастливый, лучший мир. В мире, про который я рассказываю, неходячие дети катаются на велосипедах, немые читают, парализованные танцуют, безумцы не бывают отвергнуты, а старики умирают без боли. В мире, про который я рассказываю, люди чувствуют себя хрупкими и оттого особенно доброжелательны друг к другу.
Но почти никогда, почти никто из студентов не подходит ко мне после лекций и не говорит, что тоже хотел бы в мой прекрасный мир. Предпочитают оставаться в своем мире, где беспрестанно идут войны, бесперечь все у всех воруют деньги, все всех хотят извести и все со всеми скандалят из-за всякой ерунды.
Довольно долго я не мог этого понять, а потом догадался. Христиане ведь тоже не хотят в рай, а мусульмане не хотят в Джанну, а древние викинги не хотели в Валгаллу.
Люди не хотят в лучший мир. Предпочитают собачиться друг с другом в этом мире.